Ни я сама, ни кто-то из моих родных никогда в тюрьме не сидел. Вся тюремная тема меня не интересовала, и я относилась к ней настороженно. Единственное, что связывало с криминалом — это то, что несколько раз меня обворовывали и грабили. Когда мне было 9 лет, двое мальчишек отобрали у меня часы возле нашего дома. В студенчестве в трамвае вспороли сумку и вынули две тысячи рублей, на которые я должна была купить зимние сапоги — деньги я копила несколько месяцев. Мою первую квартиру после окончания вуза вскрыли и вынесли оттуда компьютер с музыкальным центром. А в 2015 году, когда я впервые оказалась в Испании, на автовокзале в Малаге пожилая женщина вытащила из моей сумки кошелёк, в котором была вся евровая наличка. Все эти события никак не подогревали моей любви к миру криминала.
Было предчувствие, что всё это перевернёт мой мир
В 2017 году руководитель арт-галереи «Диас» Диана Салацкая предложила мне провести мастер-класс по театральной импровизации в женской колонии. У галереи был проект «Наедине с искусством», когда художники, керамисты, музейщики приезжали к разным осуждённым (мужчинам, женщинам, подросткам) и проводили для них занятия или читали лекции. Такая вот социализация через творчество.
Согласилась я поехать не сразу. Думала: «А оно мне надо?» К тому времени у меня был большой опыт проведения театральных мастер-классов для самых разных категорий — от детей до бизнесменов. А тут внезапно колония. Страшно, непонятно, рискованно. В итоге я решила, что ничего зря не происходит. Если пришёл такой запрос, значит, пространству надо. И мне. И поехала.
То первое занятие в колонии № 40 в посёлке Бозой Иркутской области я помню смутно. В памяти почему-то встают не лица этих женщин, а их ноги: большую часть времени я смотрела не в глаза, а вниз. На меня навалилось сильное смущение. Во-первых, от самих участниц — все в тёмно-зелёном, платочки на голове, ботинки на ногах, в воздухе какое-то напряжение. Во-вторых, класс проходил в коридоре между учебными аудиториями — это тоже было странно.
Мне отдали человек 15, а остальных забрали в клуб на лекцию об искусстве. На том занятии я делала какие-то простейшие упражнения из актёрских тренингов — когда один «зрячий» водит другого с закрытыми глазами, например. И задача «слепого» — довериться. Оказалось, что с доверием и с телесностью в колонии всё сложно. Осуждённые к такому здесь не привыкли. У каждой была собственная стена, которую женщина любовно возводила долгое время, клала по кирпичикам, склеивала бетоном. И разрушить эту стену сложно.
Ещё я увидела, как тонка здесь грань между спокойствием и взрывом. В какой-то момент одна из участниц вспылила — её подруга на одном упражнении попала в пару с другой, та начала её касаться. Первая закричала: «А ну, не лапай!» Это был даже не крик, а такой звериный рык. Я испугалась. Но что-то сказала, как-то успокоила. Через секунду всё улеглось.
После мастер-класса все 15 человек стали спрашивать меня, когда я приеду ещё. «А то до нас никто не доезжает, мы же многоходы, кому нужны», — объяснила одна, Лена — высокая, с обесцвеченными волосами.
Когда я ехала домой, то поняла, что хочу сделать спектакль с осуждёнными. Потому что было предчувствие, что всё это перевернёт мой мир. А ещё мне хотелось просто проверить свои силы — могу ли я сотворить какое-то искусство вместе с очень сложной категорией людей.
Потом было долгое согласование моей идеи с УФСИН. Наверное, система не верила, что кто-то может по своей воле, не требуя денег, приехать в колонию и что-то там делать с осуждёнными. А ещё меня долго проверяли — кто я, что я, не сидела ли. В итоге добро было получено. Договорились, что я буду приезжать в колонию по воскресеньям — это единственный выходной день, который есть у осуждённых. Из Иркутска до Бозоя — чуть меньше 100 километров. С учётом дороги и репетиций воскресенье стало моим рабочим днём на много месяцев.
По воскресеньям у меня проходили репетиции и в Улан-Удэ, где был уже второй проект. Там колония находится в центре города, времени тратилось уже меньше. На репетиции в обоих случаях ушло по 4−5 месяцев. Бывали перерывы из-за праздников (в День Победы, в День России и пр. мы не встречались), из-за того что актрисы болели или их отправляли на суды.
Я как-то подсчитала, что за время репетиций провела в женских колониях где-то около 100 часов. Это всего четыре дня с небольшим. Есть ощущение, что я отсидела небольшой срок.
Театра нет без слова «свобода»
В первый репетиционный день в Бозое я сразу решила, что никаких кастингов проводить не буду. Кто захочет участвовать, тот и будет. И попросила руководство колонии, чтобы в клубе собрали всех, кому интересно было поучаствовать в спектакле. Захожу в клуб — сидит человек 40. Выясняется — им сказали, что отберут лучших. А участие в спектакле — это плюс в копилочку. Во-первых, активная общественная жизнь способствует УДО (условно-досрочному освобождению). А во-вторых, хоть какая-то развлекуха. Жить в колонии невыносимо. «День прошёл, число сменилось, ничего не изменилось», — такая присказка там есть.
«Я не очень люблю кастинги, — наконец прочищаю я горло. — Давайте в свобо… в живом режиме — кто хочет, тот выходит на сцену и что-то показывает». Слова «свобода» (без него театра не существует) я потом всё-таки использовала. Без него никак.
Первой на той первой репетиции вышла девушка с крашеными в светлое волосами. Прочитала громко «Сижу за решёткой в темнице сырой». В зале сначала смеялись. Когда девушка дошла до слов: «Мы вольные птицы…», смешки прекратились, и начались вздохи. Потом стали выходить остальные — по очереди. Многие читали свои стихи. Я не помню их, они какие-то совсем были безыскусные — про любовь и про веру. Мне понравилось то занятие. Взяла всех, кто захотел.
В Бозое я хотела сначала делать спектакль по мотивам рассказа Маркеса «Очень старый человек с огромными крыльями». Там рассказывается про ангела, который попал в небольшой посёлок. А местные жители начали на нем наживаться. Трогательная история, которая заканчивается тем, что ангел улетает от людей. Мне казалось, что тематически это будет очень подходящим для колонии. Я хотела, чтобы роль Ангела исполняли все участницы труппы. Такое падение, которое заканчивается полётом вольных птиц. Но когда я прочитала рассказ своей труппе, то выяснила, что осуждённых Маркес не зацепил. Чего-то не хватало.
Я стала думать, что делать. В конце одной из репетиций я разговорилась с одной из участниц. По-моему, это была Олеся. Она мне вскользь сказала, что у неё не было отца и что его очень не хватает. «У меня тоже нет», — машинально ответила я. Потом мы ещё поговорили про родных. Олеся, которая на занятиях чаще всего молчала, не могла остановиться, когда рассказывала про свою семью. Её это трогало. В тот день я поняла, что мы будем делать документальный спектакль, где моими соавторами станут сами осуждённые. И «Бозой» писал воспоминания о своём детстве. А «Улан-Удэ» — дневники о своём настоящем.
Зачем мне всё это
То, что я делаю в колониях, наверное, нельзя назвать театром: у меня нет театрального образования и я не создаю какие-то выдающиеся работы. Это я сама хорошо понимаю. Актрисы мои тоже не профессионалы. Это живые люди с искалеченными судьбами. Сначала они боятся громко говорить, боятся делать странные движения, боятся соприкасаться друг с другом, боятся прыгать, бегать, ложиться на пол.
Когда я думаю, зачем мне всё это, то прихожу к двум выводам. Во-первых, актрисы за время репетиций меняются. И это происходило оба раза на моих глазах. Они находят себя, что ли. И за этим круто наблюдать. Во время наших встреч я не учу участниц притворяться, изображать, лгать. Я стараюсь открыть им самих себя, показать им свою собственную красоту, о которой многие забыли. Это похоже на психологическую помощь. Правда, психологического образования у меня тоже нет. Всё происходит интуитивно. Но как-то происходит. Во-вторых, мне хочется, чтобы общество задумалось по поводу женщин в тюрьме. Это табуированная тема, о которой предпочитают не говорить. Ну, потому что женщина — это мать, жена или дочь. А российское общество не понимает, как мать или дочь может совершить преступление. Поэтому проще сделать вид, что ничего такого нет.
Мои тюремные проекты начали взламывать лёд. Про первый проект в Бозое написали иркутские СМИ. Про второй — в Улан-Удэ — сообщили и федеральные издания.
На бурятский спектакль я собирала деньги на краундфандинговой платформе Planeta.ru, и это тоже было хорошим показателем. За месяц я стремительно собрала больше 100 тысяч рублей, причем деньги перечисляли не только мои друзья и знакомые, но и совершенно незнакомые люди. Писали слова поддержки. Хотя многие не понимали (и до сих пор не понимают), зачем я делаю тюремные проекты. Я часто отвечаю на этот вопрос: «Это пришло ко мне свыше». Некоторых такой вариант удовлетворяет.
К концу репетиций в каждом проекте оставалось немного актрис. Число их стремительно сокращалось с каждым занятием. Кто-то не хотел трудиться, а трудиться надо было — писать письма и дневники, учить слова, слушать себя, в конце концов. Кто-то боялся, что назовут «сектанткой» (особенно это было характерно для Улан-Удэ, там театр вообще считался какой-то запредельной историей, «не для всех»).
В Улан-Удэ отсев был особенно мощным. На одном из занятий сразу три человека сказали, что не хотят участвовать в спектакле по мотивам их «осуждённой» жизни. «Я сюда возвращаться не хочу, — рубанула мне одна. — Урок усвоен. Зачем в спектакле говорить про то, чем я тут живу». Я говорю ей: «А мне интересно показать тебя нашему обществу. Вы для него одна масса. Серая и угрожающая. Хочу достать из тебя человека». Девушка замотала головой: «А мне неинтересно. Я отсюда скоро выйду и хочу всё побыстрее забыть. А вы заставляете меня переживать». Мы разговаривали минут 20. Потом другая актриса не выдержала и сказала: «Зачем уговаривать? Не хотят — пусть идут. Мы — хотим».
В Бозое до выпуска спектакля дошло 12 человек, в Улан-Удэ — всего шесть. Это были женщины, которые сидели по разным статьям — от убийств и грабежей до наркотиков и экономических преступлений. Сама я не спрашивала, за что в колонию попал тот или иной человек. Его уже судили, я его судить не хочу. Но информация всё равно доходила. То кто-то из сотрудников колонии скажет, то кто-то из журналистов спросит. Иногда сами осуждённые сообщали.
В Улан-Удэ, помню, одна актриса сказала мне, что ей осталось два года сидеть. «Два года — это же немного, — ответила я. — Быстро время пройдёт. Вот если бы лет десять». «А вы думаете, десять лет — это слишком много?» — спросила меня подружка первой. Совсем молоденькая девочка. «А тебе сколько ещё сидеть?» — начала догадываться я. «Почти десять. У меня убийство», — твёрдо ответила она. Потом я узнала, что девушка с подружками насмерть забила свою знакомую. Она дошла до самого конца — сыграла в спектакле.
Женщины и дети
Самая распространённая статья была «за наркотики». В Бозое ко мне в группу ходила Настя, её муж тоже сидел за распространение наркоты. У них было трое детей. Всех, кажется, забрали родственники. Еще у Насти был ВИЧ. Под самый выпуск спектакля её забрали на лечение, и на премьеру она уже не попала. Зато в сценарий вошли Настины строчки, она писала очень пронзительно. «Мне пять лет. Мама подарила нам с сестрой по ходячей кукле. Кукла — метр ростом, когда её наклоняешь, она говорит „мама“. Восторгу нет предела, но счастье длится недолго. В порыве злости отчим отрезал руку у моей куклы и сделал из неё затычку для ванны. Я его ненавидела». Вот ещё одно: «Мне приснился кошмар, как будто маму преследует женщина с красными волосами, которые превращаются в змей. Рассказала про сон маме, но она решила, что я начиталась древнегреческих мифов про Медузу Горгону. Этот сон я видела ещё два раза: в 10 и 15 лет — а когда мне было 18, мама умерла».
У многих, очень у многих были дети. «Мои дни проходят по-разному, но не было и дня, чтобы я не зависла около окна, глядя на город, — это Оля из Улан-Удэ. — Я вижу свою школу. Вижу магазин, в который я заходила с сыном после детского сада — за шоколадкой и соком. А ещё мы с ребёнком всегда заезжали на речку покидать камешки, и именно это место я вижу. Душа порой просто разрывается. Потом я сажала его на колени, мы ехали в машине, и я думала, что заменю сыну и маму, и папу, и друга. Всё это я вижу в окне каждый день. И много чего ещё, но об этом я писать не буду, так как могу заплакать». Женская колония № 7 расположена в центре Улан-Удэ. Из её окон действительно многое видно.
В Бозое дети редко обсуждались, эта тема была болезненной. В колонии сидели «многоходы» — женщины, которые не в первый раз попадали за решётку. Родные часто о них «забывали», переставали приезжать, навещать. Вычёркивали из жизни. Кто-то из сотрудников колонии мне как-то сказал о странной особенности: «Мужики-рецидивисты в своих семьях чуть ли не герои, жёны их всегда дожидаются. А женщин-многоходов их родня презирает. Мужья разводятся, навещают единицы».
Была и ещё одна причина, почему осуждённые приходили ко мне на занятия. В Бозое мне якутка Вера как-то объяснила: «Мы по вам можем узнать, что там в мире делается. Как мода изменилась, как люди стригутся, что носят. Вы как глоток воздуха. Мы вами дышим, понимаете?» Ну, а что я носила: обычные штаны, футболки, кроссовки. Потом, когда начались занятия в Улан-Удэ, я уже ловила взгляды, внимательно разглядывающие мою одежду и мои волосы. Не удивлялась. Тюремная мода была очень сдержанной. Тёмно-зелёные блузки, юбки, штаны, какие-то белые платья в тёмный горошек. Чёрные ботинки. На занятия ко мне некоторые девушки приносили треники, футболки. Но большая часть так всегда и оставалась — в темно-зелёном и чёрно-белом.
«Что ты видишь?»
Мне не было страшно в колонии. Я довольно быстро привыкла к обстановке и к правилам. Да, всё это давило, атмосфера неприятная. Но я знала, что через несколько часов уйду отсюда и вернусь в обычную жизнь с кафе, кино и инстаграмом. Как выживали женщины? Не знаю. Все в один голос заявляли, что не хотят возвращаться в колонию. Но я знала и статистику — после первой отсидки 40 процентов бывших осуждённых всё равно совершают преступление и всё равно возвращаются в колонию.
В Бозое меня познакомили с пожилой женщиной, которая сидела в восьмой или девятый раз. Всё время она попадалась на кражах. «Официально на работу никто не возьмет, — объяснила она мне, мы разговорились. — Неофициально — могут обмануть. Мне на воле тошно. Выйду — сразу хочу обратно. Здесь всё понятно, проблем нет, кормят».
Единственное, что вызывало чувство неуверенности — это те моменты, когда я видела одновременно много осуждённых. Чаще всего они передвигались по территории небольшими группками — всё регламентировано: ты идёшь туда, ты идёшь сюда — просто так тебе гулять никто не даст. Но однажды я попала на перекличку, когда на площадке оказались все отряды. Всех осуждённых выкликали по одной. Тогда я впервые увидела всю колонию целиком. И общее впечатление оказалось тягостным. По очень многим лицам было понятно, что истории про рецидив правдивы. Короткие ёжики волос, туман в глазах, какая-то внутренняя злость. Они смотрели исподлобья, как я, вжимаясь в забор, шла к выходу. Ко мне на репетиции ходили другие осуждённые — красивые, милые девчонки. Таких встретишь на улице — никогда не подумаешь, что способны забить подружку до смерти.
Театром занимались те, кто хотел каких-то перемен внутри. Кто не боялся делать что-то непривычное, нережимное. Кто хотел освободиться — хотя бы на занятиях.
«Когда мы с вами занимаемся, я забываю, что в колонии», — сказала мне Лена в Улан-Удэ. На спектакле Лену на руках поднимали другие актрисы. Она смотрела вверх, а все по очереди спрашивали: «Что ты видишь?» Каждый раз Лена отвечала что-то типа «потолок» или «доски». А на генеральной репетиции она прорвалась. Лена кричала: «Потолок, крыша, птицы, небо, звёзды, звёзды, звёзды!» Многие зрители-осуждённые на этом моменте спектакля смахнули слезу. Они тоже хотели туда, к звёздам.
Несколько раз я попадала на праздники, которые проводились в колониях. Один раз приехала в Бозой на репетицию, в тот день отмечалась Масленица. Меня тоже позвали. Всё проходило на улице в минус 20. Стишки от скоморохов, частушки от матрёшек, кидают снежки в мишени, бегают по двое в обручах, бьют друг друга мешками на узкой скамейке. Всё как везде. Только Масленицу не сжигали, потому что разводить огонь в колонии запрещено. В другой раз я попала на репетицию концерта на День колонии. Поразили цыганки. В Бозое их сидит немало, все — за распространение наркотиков. Три цыганки танцевали, одна пела. Это было так восхитительно, что закроешь глаза — и ты в театре «Ромэн». Открываешь — обшарпанная сцена, крашеные доски.
Очень многие в колониях — с порезанными руками. Некоторые мои актрисы тоже. Та Оля, которая писала про свой дом, долгое время ходила на занятия в кофте с длинным рукавом. Потом настала пора мерить костюмы, ей пришлось раздеться. На каждом запястье — по 10 шрамов. Оля смотрит на меня, видит мой взгляд, пожимает плечами: «Жизнь такая». Я молчу. Другая актриса (бездетная, убила мужа в пьяной ссоре) из Улан-Удэ написала стихи:
— Стой, оглянись назад,
что у тебя позади —
белый цветущий сад
иль от огня чёрный дым.
Что ты сделал хорошего в жизни,
какой ты оставил след.
можешь сказать — осудят потомки.
А если их нет?
Время и память
Колония — замкнутый круг. В ней что-то происходило с памятью. Актрисы с трудом учили текст — даже если это было несколько строчек. Позже я размышляла над этим феноменом вместе с театральным критиком Александрой Дунаевой. Пришли к выводу, что жизнь женщин так тяжела, что им проще обо всём забыть. Вычеркнуть из головы, за что они попали сюда, что делают сейчас. Все мысли были о том, когда закончится срок.
«Я вот как поняла, что время здесь замирает, — сказала однажды Наташа в Улан-Удэ. — Мне недавно родственники говорят: „Мишка же женился!“ А я: „Как женился? Он же в школе ещё учится“». Наташа отсидела уже пять лет, за это время её племянник Мишка не только закончил школу, он ещё поступил в вуз и успел жениться. А в её воспоминаниях Мишка всё ещё подросток. В другой раз Наташа рассказала мне, как она «приближает» своё освобождение. «Вот мне осталось три года. Этот год, 2019, я не считаю, он же уже идёт. Третий год, 2021, тоже не считаю. В этот год я же выйду уже. Остаётся только один, 2020. Вот так и получилось, что мне всего год остался!»
Сейчас несколько актрис из Бозоя уже вышли на свободу. После освобождения они нашли меня в соцсетях и написали. Благодарили за занятия. Говорили, что многое осознали. Одна из девушек работает швеёй, другая — администратор в гостинице, у третьей — своё ателье. Четвёртая сначала вела театральные занятия при храме, а теперь перешла в некоммерческую организацию, занимается социальными грантами.
Меня часто спрашивают, есть ли наглядная польза от моих занятий. Ну, что я могу ответить? Что у осуждённых актрис нет рецидива, что они адаптировались к обществу, а общество адаптировалось к ним? По-моему, очевидно, что я не могу давать таких гарантий. Если хотя бы одна женщина, с которой я занималась, больше не совершит преступление и не попадёт за решётку, это уже будет хорошо.
«Я теперь этот свет ищу»
Теперь о том, что мне лично дал этот проект. Наверное, самое главное — я научилась не обвинять. Раньше в каждой ситуации я искала виноватого и обрушивалась на него с мечом негодования. Сейчас я думаю по-другому. Обвинить — это не дать шанс, поставить крест, жирную точку, закрасить свет в тёмное. Возможно, что человек виноват. Возможно, что нет. Я не обвиняю. Я принимаю его таким, какой он есть. Возможно, плохим. Возможно, уродом гадским. Плохих людей и уродов хватает и в обычной жизни, не только в колонии. Но ставить на них клейма: «ты дурак», «ты козёл», «ты не возвращаешь мне деньги», «ты украл мою фотографию в инстаграме» — о нет. Мимо кого-то я пройду не оглянувшись. А мимо кого-то — нет. Потому что свет есть в любом человеке. И лично я теперь этот свет ищу.
На этих двух спектаклях мой проект «Документальный театр в женской колонии» не закончился. Прошлый год всё перечеркнул из-за пандемии: о том, чтобы меня пустили за решётку, и речи не шло. Но в 2021 году стало полегче. Надеюсь, уже в июне удастся провести трёхдневный перфоманс в одной из колоний в содружестве с моими друзьями-театроведами из Москвы. Деталей раскрывать не буду, потому что окончательного «да» нам пока не сказали. Но эта история (если случится) будет связана с вечерними платьями, дресс-кодом и возможностью для десяти осуждённых стать моделями — моделями самих себя, в первую очередь. Ещё одна мечта, к которой я медленно, но верно подбираюсь — это зин. Самиздатовский журнал, мы его уже несколько месяцев обсуждаем с моей подругой, фотографом Надей Титовой. В него войдут фотографии с проекта, а также стихи, отрывки из дневников, письма, которые писали осуждённые актрисы. И ещё мои собственные записи и размышления. Эту историю я хочу тоже запустить на «Планете», чтобы посмотреть, какой отклик (в том числе финансовый) получит она.
Мне хочется написать и какое-то методологическое исследование на тему театра в колонии. Возможно, мой опыт смогут использовать другие исследователи: режиссёры, психологи, социологи. В общем, проект расширяется и становится космичнее. Но я думаю не только про то, что бы ещё такого творческого сотворить в колонии. Я часто просто вспоминаю свои приезды туда: как я захожу, как долго жду, пока проверят мои документы, как иду по очень старому асфальту мимо теплиц с огурцами, мимо швейных цехов, мимо небольшой церкви. Как захожу в клуб. Как туда же заходят осуждённые актрисы. Как мы встречаемся глазами…
