В своей новой книге «Мёртвое время», которая вышла в издательстве Freedom letters, Светлана Еремеева рассказывает о том, как в 2022 году СМИ и блогеры освещали похороны военнослужащих в России и Украине. Для подготовки книги Еремеева, в том числе, использовала материалы «Людей Байкала».
Сейчас похоронные церемонии в России стали похожи одна на другую, чиновники часто говорят на них одни и те же речи и путают имена погибших. Светлана Еремеева детально рассказывает о том, как пространство скорби в России сжимается и почему в Украине это пространство существует.
– Первые репортажи с похорон российских военных, погибших на войне с Украиной, появились уже в марте 2022 года. Вы называете эти видеосюжеты «абсолютно нетривиальным ходом для властей РФ». Раньше похороны так массово не освещали. А зачем это нужно было властям?
–Думаю, что государство хотело превратить погибшего бесплотного солдата в некую символическую фигуру. Но властям не получилось придумать такой формат, который бы с нашим населением сработал. Такого удава Каа, от которого все мартышки бы замерли. Мне кажется, что власть особо и не старалась, думая, это выйдет автоматически. И когда эта символическая фигура так и не возникла, похороны перестали снимать. Знаю точно, что в некоторых регионах журналистам это прямо запрещалось делать.
– Не совсем понятно, каким символом для общества должна была стать фигура погибшего российского военного. Освободителя? Героя? Защитника?
–В том-то и дело, что власти путались в показаниях. Символические смыслы самой войны не были сформулированы. В случае с Украиной всё понятно: украинские военные для своей страны защитники. У российской же стороны эта необходимая символичность не проявилась. Нельзя играть в игру, в которой непонятно, что у тебя в руках: то ли мяч, то ли шайба, то ли воздушный шарик. И медийные похороны это продемонстрировали.
– А какую реакцию людей ждали власти? Наше издание собирает некрологи погибших военных из Бурятии и Иркутской области. Я читаю их почти каждый день. В комментариях к некрологам часто встречается: «Когда закончится эта проклятая война?». А вот фразы «Всех порвём!» и «За всех отомстим!» – это редкость…
– Моя задача – не догадываться о чём-то и не заниматься интерпретацией в соответствии со своими представлениями, а просто устанавливать факты. И в случае с некрологами факты были: комментарии под видео похорон сначала чистили, а потом просто стали удалять.
– Возможно ли, чтобы этот символический образ российского военного всё-таки появился?
– Скорее всего, это уже не получится сделать. Во-первых, мы должны как-то забыть, что власти меняли показания за полтора года. Во-вторых, сейчас в российском обществе нет каких-то общих смыслов на всех. У украинцев, конечно, есть. У них не было выбора: Россия сделала всё для этого. А вот в самой России с общей идеей не получается. Это даёт некую надежду (правда, в очень большой перспективе) на молодых россиян, которые не принимают действия власти. Я работала в разных вузах и могу сказать, что нынешние двадцатилетние студенты отличаются своими человеческими установками от нас двадцатилетних. Они лучше умеют избегать конфликтов и договариваться.
«Культ смерти за нацию»
– Две первые части вашей книги называются «Россия» и «Украина». Вы детально описываете, как освещаются похороны военных в этих двух странах, и различий, надо сказать, очень много. Не превращается ли это в «чёрно-белую» историю, в которой одна страна – молодец, а другая – не очень?
–Я старалась избежать этого, но о различиях точно стоит говорить. Изнутри любой мир кажется естественным. В России мы думаем, что хоронить военных, так сейчас происходит, –это норма. Нужно знать, что бывает по-другому.
– При этом вы подчёркиваете, что в случае с похоронами военных государства ведут себя одинаково. А в чём это выражается?
– Мы как будто снова вернулись в эпоху национальных войн, с их культом смерти за нацию. Обратная сторона которого – обесценивание жизни. По этому поводу в 2023 году выступила одна из ключевых кремлёвских пропагандисток Маргарита Симоньян. Она сказала, что смерть ждёт всех, поэтому лучше умереть за правильное и важное дело, чем от ужасной болезни.
Что сказала Маргарита Симоньян о смерти
Европейские страны прошли этап нацстроительства ещё в 18 и 19 веках. Сейчас в логике борьбы за нацию двигаются и Россия, и Украина. И выйти из этой логики им невозможно. Меня тут больше заинтересовало, что в Украине видно присутствие третьих сил. Первые две – сила отдельного человека и сила государства.
– Под третьими силами вы подразумеваете общество?
– Скорее, сообщества людей. Ещё тридцать лет назад Украина и Россия находились в одной точке. А потом начались изменения, и в Украине за эти годы сформировалась “третья сила”. Её проявлениями стали, например, военные волонтёры и представители церкви. И вот эта третья сила вступила в диалог с государством. Не могу сказать, что между ними было противостояние. Скорее, корректировка действия властей. Современное отношение к мёртвым – в том числе и результат этого диалога.
Сейчас украинское общество скорбит по своим погибшим военным, находится в периоде осмысления их смерти. И, в общем-то, моя книга – это история о том, что могло быть и с нами. Не уверена, что мою точку зрения разделяет [российское] государство. Поэтому я и уехала из страны перед публикацией.
«Гроб всегда добротный деревянный, с белыми кружевными подзорами ложа, свешивающимися через край. Камера время от времени фиксируется на лице мёртвого. В Украине совсем другой эмоциональный режим прощания, зрители часто видят, что мать плачет в голос, да и плачут не только женщины, камера не «стесняется» утирающих слёзы мужчин, про погибшего командира сослуживцы говорят, что сам он плакал по каждому ушедшему… Здесь и другой режим контакта с телом – родные всегда стараются держаться рядом, буквально припадая к телу или постоянно касаясь его, а камера концентрируется на этом контакте… Маленький мальчик всю церковную службу стоит, прислонившись к гробу щекой; женщина не отрывает руки от закрытого гроба и припадает к нему головой; мать голосит на кладбище, почти лежа на теле сына и прислонясь лицом к его лицу; жена плачет на коленях около гроба; окаменевшая мать прижимает ко лбу сына руку на протяжении всех похорон; люди пытаются оторвать и увести от гроба перед открытой могилой мать/отца/жену. Плачущие не отворачиваются от камеры, камера не избегает искажённых горем лиц».
Из книги Светланы Еремеевой «Мёртвое время»
«Люди, хоронившие своих детей и мужей под камеры, в той или иной степени были вынуждены подчиниться правилам, которые выбирали не они. Это было не так заметно в начале марта (2022 года – ЛБ), но, когда стал воспроизводиться «стоический» вариант реакции на смерть близкого, диссонанс стал слишком очевиден. [Культуролог Светлана] Адоньева пишет о том, что в 20-30-е годы ХХ века на фоне антирелигиозной кампании традиционные причитания воспринимались как реакционные: «экстатический характер погребального плача противоречил общепринятому советскому способу выражения сочувствия тем, кто потерял близкого человека. Выражения соболезнования считалось достаточным. Что же касается самих скорбящих, то от них теперь требовалось либо сидеть в скорбном молчании, либо тихо давиться слезами, а плачи на публике теперь считалось постыдным. Плач был явным заявлением о вере в жизнь после смерти и в загробный мир. Он открыто демонстрировал, как можно разговаривать с мертвыми». Как это подходит к описанию современных российских видео!».
Из книги Светланы Еремеевой «Мёртвое время»
– А каковы конкретные шаги по «очеловечиванию» похорон произошли в Украине?
– Я не знаю всю ситуацию изнутри и могу только интерпретировать то, что доходило в Россию. Но, наверное, некоей отправной точкой стал Майдан. А точнее, то, что в Украине власти признали смерть «Небесной сотни», прошли массовые похороны погибших. Уже в 2014 году в Украине появились военные волонтёры, работавшие независимо от Минобороны. Они ездили на фронтовые территории и вывозили тела погибших, чтобы можно было установить их личности и похоронить. Они много рассказывали о своей работе в интервью. Российских военных же на Донбассе «не было», поэтому и «похоронное» волонтёрство публичным не было. Я только из интервью украинцев знаю, что погибших перезахоранивали и в Донецке, и в Луганске. Но это не обсуждалось в публичном поле, и, значит, вокруг этого не объединялись люди. Эта боль не становилась общей.
«Подчеркивая свою аполитичность и религиозную нейтральность, участники миссии [волонтёрской организации «Чёрный тюльпан»] упорно повторяли, что с мёртвыми не воюют, что убивать убитого во второй раз бесчеловечно, что смерть превращает бойца в человека, которого надо вернуть семье. Они и возвращали. Вторая по частоте фраза во всех интервью: «время работает против нас» – через год запашка поля, выросший подлесок, животные, растащившие кости, сданная на металлолом техника, прежде служившая ориентиром, утраченная информация о точном месте захоронения, сделают поиск практически невозможным».
Из книги Светланы Еремеевой «Мёртвое время»
Где-то [в Украине] сохранилась и традиционная культура, а внутри живой традиции возможно творчество. Советским же властям традиция была не нужна. Не то, чтобы она была главным врагом, но оказалась жертвой насильственной модернизации и массовых переселений. На западе Украины советской власти было меньше даже хронологически. Но дело не только в появлении новых народных песен. Для всей Украины осталась важной сама традиция пения как таковая. И в [похоронных] видео звучит много современной музыки, звучат песни, написанные в основном в 2014-2015 годах – это такая реакция культуры на утраты, запущенная прощанием с «Небесной сотней».
Похороны погибших на войне – вполне традиционны и описаны этнографами: гроб выносится из дома (где случилось уже самое важное прощание с родными и теперь умерший попадает в публичное поле), благословляется во дворе, иконы и крест повязывают рушниками, процессия к кладбищу делает остановки на перекрестках дорог (с чтением «Отче наш» и причитаниями), ещё одна служба происходит на кладбище, могила благословляется и «запечатывается» священником (священник лопатой вырезает кресты на всех четырех стенах могилы и бросает первый заступ земли). Помимо общей схемы встречаются и другие обряды, иногда – традиционные (при выносе гроба из дома его трижды приподнимают и опускают над порогом, «стучат» о порог), иногда – окказиональные (мать и жена, причитая, обходят гроб со склоненным флагом Украины), и всегда присутствуют старые привычные атрибуты похоронного ритуала (носилки для гроба, хлеба в церкви, многочисленные рушники).
Из книги Светланы Еремеевой «Мёртвое время»
– Какую роль в формировании этой третьей силы в Украине играла религия?
– В украинских приходах волонтёрство всегда было больше развито, чем в российских. И в целом религиозные традиции в Украине очень сильны. Есть простой замер религиозности. Когда человек говорит: да, я православный – это одни цифры. А когда его спрашивают – на исповедь-то сколько раз в год ходишь? – это цифры другие. В Украине этот процент всегда был гораздо выше, чем в России.
Ещё отмечу, что в Украине отношения церкви и людей строятся в обе стороны. И роль священника на похоронах украинских военных очень высока.
Церковь, занимающая особое положение на похоронах (или в видео о похоронах), представлена не только собственным пространством: священнослужители возглавляют процессию на улице, далеко разносится колокольный звон, хоругви мешаются с флагами в траурной процессии, однако из церкви при выносе гроба первым появляется развернутый национальный флаг. Богослужебная музыка присутствует в каждом видео, молитвы («Господи, помилуй», «Святый Боже», «Богородица, дево, радуйся») повторяют не только священники.
Из книги Светланы Еремеевой «Мёртвое время»
В Украине, в отличие от России, реально существует институт военных капелланов – священнослужителей, которые оказывают моральную, духовную и этическую поддержку военнослужащим и их семьям. Начинался этот институт как «строительство сверху», но с 2014 года усилиями церкви превратился в важную и самостоятельную часть общественной и военной жизни.
Я читала много больших интервью с украинскими военными капелланами. Не только православными. Они всегда разговаривают, не оглядываясь на церковное начальство. И всегда выглядят очень человечно. Помню, как один из священников говорил: ну, если надо за сигаретами сходить ребятам, я схожу. А женщина-капеллан из протестантов рассказывала, что она «полная», и это создаёт ей на фронте «трудности». Понимаете, в этих интервью была телесность, было её преодоление. Но это никак не скрывалось, и капелланы оставались людьми.
– А были подобные интервью с военными священниками в России?
– Официально в России нет военных священников. Есть заместители командира части по религиозной работе. Недавно мне попались следы деятельности такого замкомандира. Он в парчовой рясе стоял на берегу озера и крестил солдат, которые были в воде.
Ещё на войну едут российские священники-волонтёры. Я читала и их интервью, часто они о том, что надо жечь и уничтожать украинцев. Один из священников говорил: чтобы женщине было не страшно терять своего сына на войне, надо просто больше рожать (Светлана Еремеева имеет в виду протоиерея Михаила Васильева, который погиб на войне осенью прошлого года – ЛБ).
«В России власти исключили период скорби»
– Получается, что сила сообществ сформировалась в Украине меньше чем за 10 лет. А что происходило в эти годы в России?
– В условиях нацстроительства государства ведут себя по отношению к человеку примерно одинаково: жизнь нации важнее жизни человека. В этой логике смерть военного на фронте – смерть за нацию. Изменить это невозможно, и позиция государства тут понятна.
А вот с третьей силой, которая может говорить о ценности каждой человеческой жизни, происходило следующее. В крупных российских городах работали низовые общественные структуры. Например, волонтёрские движения. Но власти РФ последовательно зачищали поле благотворительности и волонтёрства. Недавно принятые поправки в законе о ПНИ (психоневрологических интернатах – ЛБ) – тому пример. Надо ещё иметь в виду, что после начала войны именно в крупных городах, там, где существовали структуры и практики солидарности, и проходили антивоенные протесты. И властям это, конечно, не нравилось.
Какие-то осколки общественных структур в России ещё сохраняются. Например, несмотря на очевидную опасность, волонтёры работают с украинскими беженцами. Но власти активно перерубают все возможности.
Знаете, до начала войны многие «думающие люди» считали, что государством управляют дураки, которые принимают сумасшедшие законы. 24 февраля 2022 года пазл сложился, и стало понятно, что это не так. Те законы, которые принимались последние восемь лет и казались совершенно немотивированными, вдруг отлично встали друг в друга. И кто остался в дураках?
– А к чему приводит зачищение общественных объединений, этих горизонтальных связей?
– К тому, что если говорить именно о проводах погибших, то сейчас в российском обществе пространство скорби сжимается всё больше. Как шагреневая кожа.
В своей книге я использую понятия «горе», «скорбь» и «траур». Горе индивидуально, горюют родные, потерявшие близкого человека. Скорбь распространяется на сообщество, это история на всех. Траур – это то, что предписано государством.
Горе по природе своей атомизирует, оно не может объединять. Грубо говоря, если вы с соседкой не дружили, она вряд ли прибежит к вам плакать, когда погибнет её муж. Для появления скорби важно, чтобы в обществе были горизонтальные структуры, привычка к объединению, навык солидарности. Причём они не могут быть созданы, например, в процессе войны, они должны существовать до.
– На днях я прочитала пост сестры военного из Бурятии Бимбы Будаева, он был убит в февраля 2023 года. Женщина написала о том, что близкие погибших остались наедине со своим горем, а с ними вместе никто не скорбит…
[Бимба] просто служил своей стране. Как умел. Как чувствовал. И он был замечательным человеком. Просто вы его не знали. Его имя для вас лишь звук. И эмоций в вашем сердце от того, что и его не стало, не рождается почти никаких. Ну разве что на мгновение вспыхнет колючая искра сожаления и быстро затухнет. Не схлопывается для вас мир в удушающую пустоту. Но его нет. И людям, в принципе, всё равно…
Таких сотни… Хотя, кому мы врём. Их тысячи. Никому не известных, чьи имена не вызывают у общественности никаких эмоций, потому что общественность их не знала. Это просто люди, некая однородная масса – “мобилизованные”, «наши ребята», «бойцы», «добровольцы», «военнослужащие». Только каждый из них — личность, вселенная с мечтами и чаяниями, чувствами и помыслами, близкими и родными им людьми. Каждый павший оставляет среди живых разбитые вдребезги миры: матерей, отцов, детей, жён, братьев, сестёр, друзей. Их близкие остаются наедине со своим неизбывным горем. С ними вместе никто не скорбит. Они одни. В своей боли. И в своей памяти.
Опубликован в Telegram-канале военкора из Бурятии Александра Гармаева.
– Это как раз об этом. В России власти исключили период скорби, период, когда смерть осмысляется. После смерти военного сейчас происходит стремительный переход от личного горя его родных к государственному трауру. Чтобы сразу было понятно, что человек погиб за великое дело. Павший солдат моментально переходит в статус почётно поминаемого. Уходит трагедия конкретного человека, его индивидуальность размывается. А скорбь подменяется и быстро вытесняется патриотической памятью, например, «партами героев», памятниками и мемориальными досками.
Die Toten kommen – Мертвые приходят – так назывался проект 2015 года немецкой группы художников и активистов Das Zentrum für Politische Schönheit, реализованный в разгар иммиграционного кризиса в Европе. Это был целый ряд акций, привлекающих внимание к смерти нелегальных беженцев, гибнущих на границах Европы. Превращая эти смерти в видимые, заметные окружающим, группа выражала протест против обесценивания предшествующих им жизней. Сделав громкое заявление о намерениях достойно похоронить чуть ли не всех погибших на пути к новой жизни, ZPS (с согласия семьи) эксгумировала на Сицилии тело 34-летней женщины из Сирии, перевезла его чуть ли не через всю Европу и провела полноценную траурную церемонию в Берлине. Перед открытой могилой на помосте, застланным красным ковром, стояли пустые стулья с именами отсутствующих политиков первой величины; им были посланы официальные приглашения, для канцлера и федерального министра внутренних дел были написаны речи, сохранившиеся на сайте. Время и место похорон были объявлены лишь за несколько часов до начала, успели собраться человек 100-150, но было много журналистов, растиражировавших информацию о событии.
Следующая акция через несколько дней была гораздо более многочисленной, собрав около пяти тысяч человек; её участники, имитировав захоронения, придали лужайке между Федеральной канцелярией и Бундестагом вид кладбища для неизвестных иммигрантов. За этим последовал призыв к «Маршу непреклонных»: создать символические могилы по всей Германии, дать погибшим место в пространстве, дать им если не имя (что не всегда возможно), то место для поминания, прекратить их существование исключительно в виде обезличенной статистики.
Из книги Светланы Еремеевой «Мёртвое время»
[Издание] The New York Times придумал совершенно новый формат Портретов горя (Portraits of grief) – это были заметки (всего 200 слов и фотография обычно улыбающегося человека), сконцентрированные на одной детали уникальной и оборванной жизни; публикации стали появляться 15 сентября, закончились, в основном, 31 декабря, в общей сложности было напечатано 1910 портретов, с позднейшими добавлениями – 2400; они стали национальным памятником общей скорби. Это были своего рода анти-некрологи, которые позволили ощутить масштаб потери и одновременно оплакать и массовую трагедию, и каждого погибшего. Портреты напоминали об уникальности каждой обычной жизни; они помогали пережить горе и давали людям возможность плакать.
Из книги Светланы Еремеевой «Мёртвое время»
«Парты героев как часть ландшафта»
– Вся это работа с патриотической памятью, насколько понимаю, направлена на молодёжь?
– Сейчас власти работают на перспективу. Я вижу основную опасность в том, что они нацелились на детей, подростков и студентов. Это и зачистка вузов, и новые программы по истории государства. Если всё сработает, произойдёт окончательная катастрофа.
В начале войны государство не было сконцентрировано на работе с молодёжью. И просчиталось – на антивоенные протесты вышли молодые люди. Тогда власти очень быстро сориентировались и переключились. Мы можем смеяться над «Разговорами о важном», но свой формат они отрабатывают.
– Может ли эта работа с молодёжью вести к той мысли, что умереть за родину – прекрасно. Что пожертвовать собой – высшая цель?
– Конечно. Так и происходит. Но такая стратегия может не сработать: власть использует архаичные культурные технологии, которые не всегда влияют на современного ребёнка или подростка, живущего в информационном обществе. То есть параллельно всё-таки нужно будет отключить интернет.
Сейчас самые популярные технологии – это «парты героев» и мемориальные доски. Но я надеюсь, что в качестве передачи нужных смыслов они работать не будут.
– Почему?
– Ну, а кто читает, что написано на мемориальных досках?
– Я вспомнила, как недавно в иркутской гимназии на открытии пяти «парт героев» несколько учеников упали в обморок. Их впечатлили плачущие родственники погибших.
– Эффективной, я думаю, оказалась другая практика – торжественной церемонии. Но её тогда нужно повторять, чтобы она из раза в раз вызывала нужные эмоциональные реакции.
– А разве дети не привыкают к бесконечному открытию «парт героев», даже если там и дальше будут плакать родные погибших? Не может стать следствием всего этого скука?
– И тут, как говорится, возникает проблема. Когда в крупном городе появляется один, максимум два памятника о войне – это нормально. Это единичная история, в которой сконцентрирована вся боль. Но если таких памятников ставят слишком много, они становятся просто частью ландшафта. Как случилось, например, с памятниками Ленина, которые в советское время появились везде. Когда я увидела новости про эти парты героев, я, честно говоря, вздрогнула. Но всё идёт к тому, что они тоже станут частью ландшафта. Власти могли бы сконцентрироваться на реактуализации смыслов и каждый год что-то проводить, собирать семьи погибших. Но это невозможно. Это никакие родственники не выдержат.
«Государство претендует на сам смысл смерти»
– Некоторые исследователи считают, что погибший военный в каком-то смысле становится собственностью государства, а не его семьи. Вы согласны с такой позицией?
– Государство официально (по уставу) не претендует на тело погибшего. Оно считает военнослужащего собственностью семьи – семье и отдаёт. Ещё с афганской войны власти СССР начали возвращать тела в обмен на лояльность родственников.
Я думаю, что государство претендует не на мёртвое тело, а на сам смысл смерти. Оно считает, что вправе интерпретировать смерть военного. Сделать культ национального героя, который важен для единства нации.
Тут, скорее всего, вопрос в том, что погибший военный теряет индивидуальность. Возвращаем ли мы ему эту индивидуальность? Когда похоронами занимается государство, ответ однозначный – нет, не возвращаем.
– А почему для государства важно не возвращать индивидуальность?
– Смерть военного должна интерпретироваться однозначно – это смерть во имя родины. Никаких других интерпретаций быть не может. Но пока я отвечала на ваш вопрос, я подумала, что это звучит слишком возвышенно. Высокие материи где-то там, наверное, присутствуют. Но в принципе государство не заинтересовано в возвращении индивидуальности, потому что это просто отдельная работа. А погибший – уже отработанный материал, и тратить на него дополнительные ресурсы незачем.
– Такой своеобразный тайм-менеджмент?
– Понимаете, государство работает с большими объёмами данных – назовём это так. И это нормально. Власти никогда не будут отстаивать субъектность мёртвого.
– А может ли этой субъектностью заниматься общество?
– Это могут делать общественные силы, например, волонтёрские организации, комитеты солдатских матерей. В этом могут участвовать и родные погибших. Но сейчас в России это не делают ни те, и ни другие. Да, бывают отдельные истории, когда люди выражают своё недовольство. Как, например, родные погибших срочников с крейсера «Москва». Но в целом такого не происходит. Тут могу вспомнить слова философа Мераба Мамардашвили, когда он сказал, что СССР стоит на краю антропологической катастрофы. Это было в 1984 году. Мамардашвили рассуждал о мире, в котором «всё не так однозначно» в вопросах морали, жизни и смерти.
– В чём конкретно может быть выражена эта катастрофа?
– Мамардашвили, как мне кажется, говорит о том, что биологические ценности могут стать важнее культурных. Культура – защитная оболочка человека, дающая возможность конкуренции в животном мире. Субстанцию культуры, если можно так сказать, составляют ценности и смыслы, которые создаются и подтверждаются в коммуникациях между людьми. Когда коммуникации оказываются невозможными или нежелательными, а смыслы и ценности признаются незначимыми, человек отказывается от своего преимущества культуры. Это и есть антропологическая катастрофа: отказ от культурного в пользу биологического. В 1990-е годы мы, казалось, выжили не только в биологическом смысле. Новые коммуникации и новые смыслы нарабатывались всё прошедшее время, но эта оболочка ещё очень тонка. От того, удастся ли её сохранить, и зависит: произойдёт или нет эта катастрофа сейчас.
«В зазеркалье же, где меняются местами левое и правое, все смыслы переворачиваются и начинается разрушение человеческого сознания. Аномальное знаковое пространство затягивает в себя все, что с ним соприкасается. Человеческое сознание аннигилирует и, попадая в ситуацию неопределенности, где все перемигиваются не то что двусмысленно, но многосмысленно, аннигилирует и человек: ни мужества, ни чести, ни достоинства, ни трусости, ни бесчестия».
– А есть какие-то конкретные примеры антропологической катастрофы?
– У неё может быть тысяча проявлений, но я не готова ткнуть пальцем во что-то конкретное и сказать, что вот это оно. Культуру нельзя потрогать руками, потому и конкретные примеры здесь невозможны. Это выход (и не случайно Мамардашвили – философ) на уровень абстракций. Но показать постепенное разрушение связей и этот отказ от культурного – это огромная и отдельная работа.
Об авторе книги
Светлана Еремеева – исследователь, кандидат культурологии. Окончила факультет журналистики МГУ (1988) и Институт Европейских Культур (2003). Исследует отношения к смерти и со смертью на постсоветском пространстве. Автор книг «Памяти памятников: практика монументальной коммеморации в России XIX- начала XX вв.» (2015) и «Память: поле битвы или поле жатвы?» (2021). Преподавала в московских вузах, в том числе в МВШСЭН (Шанинка).