«В горшочке лежали осколки»
Я живу через дорогу от больницы. В понедельник, 8 июля, как раз собиралась туда пойти. Но началась воздушная тревога, я увидела пуски ракет и решила остаться дома. Села в коридоре со своей таксой, — у меня парализованная собака. Была очень сильная взрывная волна. В квартале вокруг повыносило стекла в жилых домах. У собаки случилась паническая атака, потому что это было прям очень близко к нам. Я минут двадцать держала её на руках, успокаивала. Как только всё затихло, я побежала к больнице.
Увидела огромные чёрные клубы дыма над «Охматдетом». Услышала крики, плач детей. Их доставали из-под завалов на моих глазах. Они были в крови, плакали. Кричали. Извините, что я так сумбурна, это очень травмирующе, я третий день не могу прийти в себя.
Я помню, что впала в ступор, с минуту смотрела на больницу и не могла двинуться. Сильно пострадал главный корпус, где проводятся операции, где лежат самые тяжёлые пациенты. Это был какой-то апокалипсис. Просто не могла в это поверить. Потом ко мне подошла коллега, мы начали разговаривать, и меня, слава богу, переключило. Я никогда в жизни не видела столько скорых, хоть и работаю в больнице. Просто очереди из скорых были. Туда начали все съезжаться: военная полиция, нацгвардия, полиция, «Красный крест».
Мы третий день разбираем завалы. Первый день было невероятное количество людей. Тысячи, наверное, киевлян пришли. Мне кажется, вообще весь Киев был. Во вторник территорию больницы перекрыли, пускали только сотрудников. В этот день там фиксировали разрушения от атаки. Сегодня мы разбираем завалы внутри больницы по отделениям. Я работаю там, потом иду в ботанический сад, гуляю, переключаюсь и иду назад в больницу.
Вчера я зашла к себе в кабинет на первом этаже, он в хирургическом отделении. Окна в отделении вынесло полностью. Мой кабинет разбомблен. На подоконнике в нём стоял цветок в горшке. После обстрела растение полностью порубило, в горшочке лежали осколки. У меня перед глазами эта картина. Весь корпус, где находится наш кабинет, пострадал. Там были и операционные, и отделения. Сейчас стен там нет, стёкла вынесены. Работать невозможно.
В момент прилёта в хирургическом отделении врачи-микрохирурги делали операцию. Рама из окна вылетела и попала в хирурга и ассистента. Ребёнок в этот момент находился под наркозом. Его быстро отправили в другую больницу, там успешно закончили операцию. Микрохирург был весь в крови, он сильно пострадал, но вчера помогал разбирать завалы.
После прилёта пострадали несколько детей, с которыми я годами дружу. Например, мальчик Андрюша, ему 11 лет недавно исполнилось. Он лежит в отделении острых интоксикаций, второй год ждёт пересадки органа. У него нет родителей, он сирота. Мы его любим, опекаем, пытаемся дать такую любовь, которую он заслуживает. Я видела фотографии его после атаки — Андрюша весь в крови, его на руках выносили из этого отделения. Я узнала, где он сейчас лежит, завтра к нему поеду.
«Пока на улице были обстрелы, мы играли в прятки»
Когда началось российское вторжение, мы все вместе жили полтора месяца в «Охматдете» — дети, их родители, врачи, домашние питомцы. Спали, ели, прятались в подвалах. Был такой адреналин. В Киеве люди очень сильно объединились, все чем-то помогали друг другу. И «Охматдет» был какой-то крепостью, понимаете. Мне казалось, что это самое безопасное место во Вселенной. И когда Киев был окружен, мы были готовы там по-честному оставаться до последнего. Это был выбор — уезжать из Киева или оставаться с нашими детьми. Я решила остаться.
Россияне были близко, у нас ввели комендантский час на двое суток. То есть нельзя вообще выходить на улицу. Я в этот момент была в больнице, в подвале с детьми. Они все плакали. Говорят мне — мы хотим назад в палаты вернуться. А я им — ну что вы, в палатах все в одиночку сидите, там нудно. А тут мы все вместе. У нас есть целый подвал, давайте играть в прятки. Дети такие — вау, точно! И пока на улице были обстрелы, мы по всему подвалу играли в прятки. Они смеялись, родители смеялись.
Тогда в подвал спустили всех детей, человек пятьсот. Они были из самых разных отделений — онкологии, нейрохирургии, гнойной хирургии, ортопедии.
Дети — фантастические создания. Они настолько быстро переключаются. Вот я предлагаю играть в прятки. И всё — для них ничего больше не существует, мы играем в прятки. И этот подвал — он с кучей коридоров, поворотов, там вообще интересно. Когда бы мы еще поиграли в таких коридорах в прятки? Хочется прям, знаете, взрослым методичку такую [выдавать], чтобы взрослые хоть немножко приближались к уровню ребёнка, который взаимодействует с вселенной вокруг себя. И неважно, ты в подвале, ты в палате — у тебя фантазия так работает. Это невероятно, конечно.
В 2022 году, когда были обстрелы, мы спускались в подвал по пять раз в день. Носилки с детьми вниз-вверх, так постоянно было. Сейчас стало поспокойнее, и мы, как ни странно, адаптировались. Мы уже понимаем, когда тревога, и надо спускаться в подвал. А когда — не надо.
Я помню, как к нам залетели осколки ракеты, они попали в отделение хирургии для новорожденных на шестой этаж. И после этого было принято решение эвакуировать всех, кого можно эвакуировать. У нас только онкологических пациентов было пять автобусов. Их сопровождала полиция. Мы с ними прощались, и все плакали, потому что было непонятно — или дети попадут под обстрел, или они не перенесут дорогу, потому что это онкология. Все дети выжили тогда, всех детей вывезли в Польшу. Тяжёлых пациентов нельзя было перевозить, и мы развернули отделение в подвале для них.
Эти полтора месяца в больнице — наверное, самый сильный опыт в моей жизни. Мы в больнице стали семьей.
«Клоун работает с живой частью ребенка»
Я поняла, что идёт война, когда к нам привезли мёртвого ребёнка. Он был ранен, но не довезли. Я не видела его, мне показывали фотографию, где он лежит, накрытый картонкой. Потом стали поступать пострадавшие дети. И я осознала, что вот он — ад. Что он — здесь.
У меня был прям очень сильный страх идти к детям, пострадавшим от войны. Я боялась, что они начнут задавать мне вопросы — почему всё это происходит. Почему мою маму убили у меня на глазах? Почему Россия напала?
Первыми к нам привезли Вову и Милану. Вова — из Бучи, его семья пыталась выехать из оккупации, машину расстреляли, папа и младший братик погибли прямо на месте. Вова с мамой оказался у нас в больнице, у него были сильные ранения. Еще была девочка Милана, им в дом прилетела ракета, и у нее мама погибла на глазах.
Я думала — да какой клоун вообще, когда тут такое… Ну, ты не можешь не пропускать через себя эти истории. Но никто из детей не задавал никаких вопросов. Они увидели клоуна и такие — о, класс, наконец-то кто-то не смотрит на меня щенячьими глазами и не жалеет. Ведь постоянно приезжали делегации, какие-то журналисты. Эти бедные дети там лежат в палате, их все снимают. Детям не ок, конечно. И тут приходит клоун, который с ними на равных. Он не видит каких-то там ранений или чего-то ещё, клоун работает, как сказать, с живой частью ребенка, с детством, которое никуда не девается.
Когда я к ним пришла, я поняла, что им вообще не нужно задавать этих вопросов. И точно не мне, потому что я — клоун. Им нужна коммуникация, которая на равных. И вот это — моя роль в этой истории. Я должна быть здесь, с этими детьми, давать им то, что я могу дать. Мы играли, пели. Записывали с детьми из окнологического отделения танцевальные тик-токи из подвалов. Они маленькие, лысенькие, и мы в подвале с ними танцевали, пока ракеты летели.
Медперсонал «Охматдета» работает в невероятном стрессе. Родители тоже сильно стрессуют. Вся эта атмосфера очень сильно влияет на эмоциональное состояние ребенка, потому что ребенок наблюдает за взрослыми и считывает стресс. У детей есть такая штука, что мама плачет, потому что «я плохой» или «я себя плохо веду». И ребенок начинает себя виноватить в том, что мама грустная, атмосфера вокруг плохая. А это очень-очень неправильно, потому что детство на паузу не становится.
Каждый ребенок заслуживает детство, несмотря на войну, несмотря на болезни. И вот эти моменты детства, они же все равно должны проживать, даже в условиях войны. И вот как раз больничные клоуны — это те ребята, которые обеспечивают вот эту жизнь, которая не ставится на паузу. И меняют атмосферу в больнице, потому что мы работаем и с медперсоналом, и с родителями. Мы шутим шуточки, танцуем танцы. И это всё очень сильно влияет, когда ребенок видит, что мама улыбается, когда видит, что врач не такой уж и страшный дядька, потому что он танцует вместе с клоуном. У него больше доверия. Это очень важно, потому что дети наши проживают действительно своё детство в условиях войны. Это очень страшно. Хочется их поддержать и хотя бы хоть немножечко принести радость.
«Я была как Оля, а не как клоун»
Прямо сейчас у меня творческая пауза от клоунады. Процесс идет, моя команда работает. Но я сама немножко сейчас выдыхаю, отошла на такой менеджерский план. Я за два года выгорела, у меня закончились все силы.
Недавно у меня диагностировали клиническую депрессию. Я работаю с терапевтом, психологом, пью антидепрессанты. Год назад у меня случилась потеря очень близкого человека — он погиб на фронте, защищая нас. Это была та потеря, с которой я не смогла справиться. К сожалению, очень много похорон, очень много друзей гибнет. Это повлияло на моё здоровье, на психоэмоциональное состояние. Мне кажется, что у нас все травмированы. Ты идёшь по городу и понимаешь, что каждый человек травмирован войной. Нет ощущения безопасности, все ментально подплавлены, ты не знаешь, от кого чего ждать. И мало кто это признаёт и работает с этим.
Я начала лечение своей депрессии, после того как у меня случилась паническая атака во время работы с детьми в больнице. Они ко мне тянулись, все хотели шарики, которые были у меня в руках. Мне стало плохо. Я быстро разрулила, сделала вид, что мне нужно срочно убежать. Села на пол в коридоре, начала задыхаться, сердце выскакивало из груди. И в тот момент я поняла, что это серьезно, что мне нужна медицинская помощь, потому что я не могу это контролировать. И если это ещё раз повторится при работе с детьми, я принесу не пользу, а вред. А наше самое главное правило — не навреди.
Я не знаю, что будет сейчас дальше после обстрела. Большую часть детей после атаки эвакуировали, развезли по разным больницам Киева и области. Наши врачи сопровождали самых тяжёлых пациентов — это онкология, нейрохирургия, отделение трансплантации костного мозга. Я и моя команда больничных клоунов теперь планируем тур по больницам Киева, где находятся наши дети, чтобы их поддержать. Дети — в огромном стрессе.
Есть корпуса, которые уцелели. Дети там остаются. Это отделения неврологии, педиатрии и эндокринологии. Им тоже нужна помощь, мы сейчас занимаемся, чтобы обеспечить их водой, памперсами и всем, чем нужно.
«Охматдет» — огромнейшая территория в несколько кварталов. В главном корпусе, где проводятся операции, сейчас нет света и воды. Врачи настроены, что как только появится свет, вернуть наших пациентов назад.
Пока что сложно сказать, сколько будут завалы разгребать. Я не понимаю. Я пока ничего не понимаю.
Фото обложки: больница «Охматдет». Источник: из архива Оли Булкиной.