«Грузовик, а в каждом углу по солдату с винтовкой»
«В марте 1949 года уже ходили разговоры, и отец уехал в Ригу. Родители думали, что маму, женщину с тремя детьми, не заберут. Но они пришли в наш дом в уезде Вилькене в 15 километрах от города Лимбажи».
Парсла до сих пор недоумевает, почему Петерсоны попали в списки на депортацию. Она признает, что дедушка был зажиточный крестьянин, «кулак». Но у мамы с отцом не было ни коров, ни овец. Анна вела хозяйство, растила детей, а у Алберта в Вилькене была маленькая мастерская, где он гнул полозья для саней и дуги для конской упряжи.
Дедушкин дом стоял на холме, и Парсла хорошо запомнила поднимающийся по дороге грузовик, а в каждом углу — по солдату с винтовкой. Дедушку и тетю, мамину старшую сестру, выслали чуть позже. В Латвии у семьи Петерсонов не осталось никого. У дедушки было пятеро детей, но некоторые уже и сами подались в бега.
«Нас привезли в Лимбажи, — продолжает рассказ Парсла. — И какая-то женщина, — потом оказалось, хорошая знакомая семьи, — подбежала и дала маме деньги. Думаю, сбережений у мамы на тот момент не было. На хуторах хлеб пекли один раз в неделю, и в тот день как раз подходило тесто, так что даже хлеба мы с собой взять не могли».
Из всей долгой дороги Парсла запомнила лавки в вагонах, становясь на которые, любопытные дети высовывали головы в маленькие окошки. И ужасную дырку в полу, в которую люди справляли естественные надобности — поначалу у всех на виду, позже женщины смастерили занавески из одеял и простыней.
Вся Рига уже знала, что в Торнякалнсе стоят вагоны, и туда свозят людей. Алберт Петерсонс вернулся домой, увидел вещи, разбросанные по полу в переполохе. Сам явился в местный сельсовет (хотя тогда этот орган ещё так не называли, уточняет Парсла) и попросил отправить его вместе с семьей. Ему пообещали, однако в дороге арестовали — в семье считают, что по доносу.
«Он был вольнодумный человек, не держал язык за зубами, — рассказывает Парсла, — Когда отец ещё жил с нами, мы эту тему не обсуждали, было принято о таком помалкивать. Но мама подозревала одного человека. Очевидно, отец ей что-то рассказывал».
Алберт Петерсонс прошел лагеря Крайнего Севера, работал на угледобыче в шахтах. Снова увидел семью он только летом 1955 года. «Отец был небольшого роста, но крепкий мужчина, — говорит Парсла. — А когда явился в Каргасок, весил немногим больше 50 килограммов».
«Меня до сих пор тошнит от картошки в мундирах»
Когда поезд привез Анну с дочерьми в Томск, лед на Оби ещё не сошел. Поскольку дальше ссыльных отправляли по воде, в конечный пункт назначения — деревню Старая Березовка на берегу притока Оби Васюгана, они прибыли только 15 мая. Большая общая баня, в которую их отправили мыться по приезду, долго потом снилась Парсле в кошмарах: она впервые видела такое множество голых людей.
Ссыльным выдавали хлеб — ржаной формовой. Но латыши такой никогда не ели, и многие его выбрасывали, поскольку были уверены, что их расстреляют. Анна насушила мешок сухарей, и это в первый год спасло семью от голодной смерти.
Сначала ссыльных поселили всех вместе в большом здании. Парсла думает, что это была школа или амбар. Позже Петерсонам выделили избушку на две семьи, у самого леса. Привезённый из дома серебряный браслет с янтарём Анна обменяла на ведро картофеля. Его пустили на рассаду, порезав на дольки с глазками. Женщина вскопала огородик и радовалась, что на зиму обеспечила семью запасами картошки. Но та замёрзла. «Мы варили её с кожурой, — ёжится от отвращения Парсла. — Мне 80 лет, и меня до сих пор тошнит от картошки в мундирах».
Анна умудрилась взять с собой из дома и довезти до Старой Березовки даже ватный матрас. Собираясь в дорогу, она заявила бескомпромиссно: «Мои дети на полу спать не будут!» Мать была человеком деревенским, умела работать на земле, и Парсла считает, что только благодаря этому семья выжила в ссылке.
От недоедания ослабло здоровье, и Парсла попала в больницу. Находилась она в десятке километров от Старой Березовки в деревне Чижапка. «Принесли манную кашу, — вспоминает она. — В Латвии мы её ели, но я, конечно, успела забыть, что это такое. Я робко так попросила: „Я ещё хочу“. А сестричка говорит: „Не положено“».
Парсла говорит, что местные дети настороженно относились к чужакам и считает, что она, со своей аккуратной стрижкой каре, действительно отличалась от деревенских девочек с косами. При этом, Парсла не помнит, чтобы местные задирали их или затевали драки. Но «обзывали по-всякому». В ходу была дразнилка: «Латыш, куда летишь? Под кровать, говно клевать».
Некоторую враждебность к пришлым Парсла считает естественной: «Кто такие, откуда, зачем?» Со временем местные привыкли к латышам и перестали видеть в них врагов — тем более, что берега Васюгана издавна заселялись ссыльными, и к ним привыкли относиться с состраданием.
Постепенно и латыши становились своими. «Мы катались зимой по склону берега Васюгана, — вспоминает Парсла, — Санок у нас, конечно, не было. Мы делали забавную вещь, о которой я иногда рассказываю, когда меня приглашают на встречи со школьникам рассказать о депортациях. Мы брали большую коровью лепешку и много раз обливали её водой, пока она хорошенько не промерзала. Потом садишься на неё и едешь».
По-русски девочки не знали ни слова. Старшая, Сармите, успела год отучиться в Латвии, но её по прибытию определили в первый класс. Училась она очень хорошо, и через пару месяцев её перевели во второй. Латышские дети, в целом, учились хорошо, хоть сначала и было трудно без языка.
Парсла пошла в школу в деревне Каргасок,куда семья перебралась к депортированным позже дедушке и тёте. Она очень полюбила свою первую школьную учительницу. Нина Григорьевна Кузнецова тоже была не местная, училась в Москве, а почему оказалась в Новой Березовке, неизвестно. Видимо, по политике, а эти вещи не обсуждали. Учительница была молоденькая, красивая, жила в школе и, очевидно, боялась оставаться там на ночь одна. Она попросила у Анны отпускать Сармите ночевать с ней.
Луиза Мануева, которая и сейчас живёт в Каргаске, училась в третьем классе с сестрами Парслы — Бригиттой и Сармите. Парсла тогда казалась ей совсем маленькой — она была в первом. Дедушка Луизы Николай Иравиков, этнический русский, но тоже был выслан в Каргасок в годы сталинских репрессий и очень сочувствовал ссыльным латышам и немцам.
Луизе семья Парслы казалась зажиточной. Дети были «в интересных вязаных вещах». «Но мы все постоянно общались, никаких претензий ни к кому не было, — говорит Луиза. — Мы были молодые, нам было хорошо».
Парсла говорит, что не может понять предвзятого отношения взрослых к её матери. Анна не знала русского языка и часто ошибалась, выполняя поручения, а её посылали на самые тяжелые работы. Женщинам вообще приходилось тяжело. Например, нужно было ездить за сеном на санях, самим перекидывать скирды, не ожидая помощи от мужчин.
В сани запрягали волов. Вол, устав, поддевал рогом упряжь и сбрасывал её, заставляя возницу запрягать заново. Как-то Анна поехала за реку за дровами. Парсла эту историю помнит хорошо, потому что обе сестры плакали, а она никак не могла понять, почему на дворе полночь, а мамы ещё нет. Это была их первая или вторая весна на Васюгане. Лед уже подтаял и примерзал к полозьям, и вол с трудом тащил сани. Приехала далеко за полночь — вся одежда мокрая, обледеневшая.
В Каргасок на восьмом году их ссылки приехал отец, освободившийся из лагеря.
«Прихожу домой, сидит мужчина какой-то, — делится Парсла. — Сестра говорит: „Это наш папа!“ А я его не узнаю. Испугалась и убежала. С пяти до 13 лет я отца не видела. Это время, потерянное для наших отношений, оставило глубокий след в моей жизни. У нас с мамой был очень хороший контакт, а с отцом как-то не сложилось ни у одной из сестер. Маме было 30 лет, когда ее выслали. Молодая, красивая. Вся жизнь у неё пошла под откос. И наша тоже. Я всегда думала, если бы отец с нами был, у нас бы совсем по-другому сложилась судьба».
«Спальным местом был мешок, набитый соломой»
В 1955 году, после смерти Сталина, в Латвию разрешили вернуться сосланным детям. Взрослые собирали их по деревням и отвозили на родину. Первой Анна отправила на родину Бригиту — к дальней родне. На следующий год уехала и вторая сестра, Сармите.
В 1956 году разрешили вернуться и Анне. «Денег у нас не было совершенно, — рассказывает Парсла, — Не нашлось никого, кто мог бы нам помочь». Анна хотела продать каргасокский дом, но потенциальные покупатели говорили, что Петерсоны все равно уедут, и они заселятся туда бесплатно.
Седьмого августа 1957 года Парсла с матерью сели на пароход и 17-го были в Лимбажи. В их доме уже обосновались другие жильцы. В довольно большом доме отца Анны жили три семьи. «Нас там никто не ждал, и мы туда не поехали», — рассказывает Парсла. Сначала Анна с дочерьми остановилась у родственников, потом сняла в Лимбажи две койки на четверых. Третьим спальным местом был мешок, набитый соломой.
В Лимбажи Парсла снова пошла в шестой класс, хотя уже закончила его в Каргаске. «Потому, что по-латышски я не умела ни читать, ни писать, — объясняет Парсла, — В первой четверти по латышскому мне поставили не двойку, на что имели полное право, а прочерк, что было, думаю, довольно рискованно. Я осталась благодарна им за это на всю жизнь».
Алберту разрешили покинуть поселение в 1958-м. В том же году Анна вернулась в Каргасок за сестрой и отцом, который к тому времени уже не мог передвигаться самостоятельно. Пошла в сельсовет и получила для них разрешение жить в его прежнем доме, в малюсенькой комнатушке с кухонькой. Дедушка прожил еще два года и покоится на кладбище в Вилькене. «Слава богу, в Латвии», — говорит Парсла.
Алберт в Латвии устроился на работу, и ему выделили квартирку в ветхом доме, который он сам и отремонтировал. Но на родине не прижился — поехал обратно в Сибирь, в Бодайбо, на заработки. Построил там дом, накопил денег, уже готовился возвращаться, но умер.
Анна по приезду нашла место санитарки в Лимбажской больнице и проработала там до пенсии. На зарплату в 350 рублей она одна содержала трех дочерей. «Мы никогда не обедали в школе, не было денег, — вспоминает Парсла, — Пока Хрущев не наложил запрет, мама держала поросенка. Тетя работала в колхозе и тоже держала скот: корову, поросенка, овец. Мы все ездили ей помогать со скотиной, сажали картошку, тем и жили».
Почти все латышские семьи из окружения Петерсонов в 1957-м вернулись на родину. Парсла помнит только одного мужчину, земляка из Вилькене, который женился на русской и остался. Анна дважды встречала его потом у костела в Вилькене. Он мечтал вернуться, но в семье уже росло пятеро детей.
Соотечественники к вернувшимся относились с пренебрежением. «Мы чувствовали его даже со стороны собственных дальних родственников, которые нас называли krievēni (оскорбительно-пренебрежительный синоним „русский“ — М. К.), — говорит Парсла, — Бригита очень переживала, ей больно было это слышать. Я всегда была общительной и не слишком страдала, могла брякнуть что-нибудь в ответ. Хотя тоже бывало неприятно».
Парсла окончила школу в 1963 году. «Мы были бедны, как церковные крысы! — восклицает она, — Мне очень хотелось в Ригу, и я приехала сюда с маленькой сумочкой. Мне помогли снять жилье у одной очень хорошей бабушки. Устроилась на завод, где получала 70 рублей. Деньги заканчивались очень быстро. Мама привозила баночки с вареньем, картошку. Остальное сама. О конфетах даже не мечтала. Помню, килограммовая буханка ржаного хлеба „Senču“ стоила 32 копейки, её резали на половинки и четвертинки. Я купила как-то четвертинку и ела её три дня. Хозяйка жалела меня, она выращивала помидоры и всё говорила мне: „Ешь помидоры!“»
Чтобы не тратить три копейки на трамвайный билет, Парсла ходила на работу пешком через железнодорожные пути, пролезая в щель между вагонами. Позже, продолжая работать, поступила в Рижский политехнический институт. Проучилась три курса, вышла замуж и бросила, о чем до сих пор жалеет. Устроилась лаборанткой в Институт неорганической химии в Саласпилсе, проработала 28 лет со спектрографами и прочей аппаратурой.
Когда Латвия стала независимой. Парсла вдруг обнаружила, что её коллега, с которой она бок о бок работала 20 лет, тоже из депортированных, причем сослали её семью тоже в Томскую область. Как догадалась? «Мы обладали такими знаниями, которых у латышей обычно не бывало, — объясняет она, — В те времена ведь очень много читали, и мы знали многих русских писателей». Коллеге повезло в детстве ещё меньше: семью выслали в 1941 году, когда девочке было всего полгода. Царил страшный голод, в пути у матери пропало молоко, и ребёнок выжил чудом.
После восстановления независимости и денежной реформы 1993 года Парсла нашла место в таможенном управлении, где проработала 20 лет до пенсии.
«Там, в деревнях эти ужасные дороги, эти хибары»
Руководитель фонда Sibīrijas bērni («Дети Сибири»), кинорежиссер Дзинтра Гека многие годы организовывала экспедиции латышей, депортированных детьми, к местам ссылки. Благодаря ей Парсла побывала в Каргаске дважды — в 2016 и в 2019 годах.
Что она почувствовала? «И грусть, и радость, и какое-то удовлетворение от того, что мы оттуда уехали. — признается она, — И ужасную жалость к людям, с которыми мы там встречались: их жизнь могла бы сложиться совсем по-другому. Нам тоже было трудно все эти годы. Но там, в деревнях эти ужасные дороги, эти хибары…»
Одноклассница Парслы Люся Вьюшкина, в отличие от многих соседей, содержала дом и двор в образцовом порядке. Но одна деталь особенно согрела ее сердце: «Везде у Люси росли цветы. Латышам в ссылку с родины присылали семена, — для нас это очень важно, вы должны знать. И вот у Люси росли такие же цветы, как у нас: настурции, ноготки… Я ей сказала только, мол, знаешь, у нас за оградой тоже принято травку косить. И в следующий раз мы приехали, а у нее все перед забором скошено!»
Люди, с которыми встречалась Парсла, признавались, что латыши их многому научили: вязать спицами и крючком, вкусно готовить, вышивать. «У нас ведь была другая культура, — говорит она, — Мама привезла с собой из Латвии будильник, который играл латышскую песню „Kur tu teci, gailiti mans?“, и вся деревня приходила смотреть на него. А ссыльные побогаче продавали белье, которое в сибирских деревнях никогда не видели».
Принимала латышей в Каргаске учительница и краевед Валентина Михайловна Зарубина. За проведенные там два дня у Парслы сложились с ней и её мужем доверительные отношения. «У меня с Валентиной совпали взгляды на жизнь, не только на политику, но и на житейские дела», — говорит она. Однако после февраля 2022 года их переписка замерла. «А потом как-то она мне прислала фотографию синичек, которых она сняла из окна, и я снова почувствовала взаимопонимание», — радуется Парсла.
Профессора Томского политехнического университета Петра Крауиньша в 1949 году выслали в Каргасокский район из селения Дунте Лимбажского района подростком вместе с родителями. Парсла познакомилась с ним в Томске — и неожиданно обнаружила, что в Каргаске они жили в четырех домах друг от друга.
Петерис поступил в Томский политех, женился на русской и остался в России. Парсла говорит, что у Петериса прекрасная дочь Маргарита, но по-латышски она не понимает. «Мы разговаривали три часа, — добавляет она, — Петерис очень умный и интеллигентный человек. Жаль, Латвии он был бы очень полезен».
Тягу к родине Парсла не может объяснить рациональными причинами. «Я ведь не помнила о Латвии почти ничего, — рассуждает она, — Но как мне хотелось туда! Услышала как-то по радио, что будут передавать оперетту латышского композитора Арвида Жилинского „В краю голубых озер“. Я бегом бежала, чтобы успеть к трансляции!»
Многие жители Латвии уезжают на Запад за лучшей жизнью, но только не семья Парслы. «Все наши дети здесь, — говорит она, — И дети братьев и сестёр моего мужа тоже. Мне предлагают уехать за границу. Ни за какие миллионы!» С другой стороны, Парсла смотрит российские сериалы. Признается, что предпочитает их американским, потому что ей всё там близко и понятно.
В Каргаске Парсла нашла свой дом. Это было настоящее чудо, почти никому из участников экспедиций Дзинтры Геки так не посчастливилось, потому что многие поселки стоят заброшенные, а когда дома бросают, люди растаскивают их на бревна. Она отправилась искать дом 61 по улице Октябрьской сразу по приезду — и не нашла. На следующий день с утра попыталась снова, по указанному адресу стоял большой новый дом, хозяева сказали, что живут в нём не больше 30 лет.
«А потом я прошла вперед и увидела его! — улыбается Парсла, — Стоит, как миленький, только номер другой. Калитка закрыта. Вечером приезжаем опять — открывает женщина. Она только что отвезла куда-то больного отца и говорит: „Нет-нет, я вас не впущу“»
Но потом хозяйка прониклась чувствами Парслы и впустила её, попросив только не фотографировать. Она въехала в дом в 1958-м, то есть, сразу после отъезда Анна с дочерьми. Внутри всё было, как раньше, разве что перестелены полы и ветхие части бревен вырезаны и заменены на целые. Та же печь, только зев развернут в другую сторону. И сени. «Вы знаете, что такое сени? — спрашивает Парсла, — Я показываю племяннице, с которой приехала: «Смотри, вот здесь я лазила наверх и пряталась от сестёр, когда мы ссорились, лежала в сене и думала, мол, вот умру, — пожалеете. А вот там обычно стояла кадка с квашеной капустой, мы собирали в лесу бруснику и клюкву и кидали туда».
Дом, в котором семья Петерсон жила в ссылке, сейчас снесен. Остались только фотографии.
В 2013 году латвийский Комитет братских кладбищ систематизировал данные о местах захоронений граждан Латвии, погибших в результате депортации в 1949 году в Томской области. В 2017 году в центре села Новоюгино Каргасокского района при участии Петра и Дзинтарса Крауиньшей был установлен памятник из серого гранита с именами 252 жертв депортаций из Латвии, чьи места захоронений удалось установить после обследования 40 кладбищ и мест захоронения в окрестностях Каргаска — вблизи последних мест жительства людей. Среди этих имен 72 принадлежат высланным из Лимбажского округа.